Вернись из полета [сборник 1979, худож. С. Л. Аристокесова] - Наталья Федоровна Кравцова

Слежавшийся за зиму снег почернел и осел. Первые ручейки, зарождаясь где-то под снегом, смело пробивали себе дорогу на московских улицах. Начиналась весна 1944 года.

С каждым новым утром мартовское солнце все раньше заглядывало в окна госпиталя — четырехэтажного кирпичного здания на Павелецкой набережной. До войны здесь был родильный дом. Позже, во время войны, когда рождаемость резко упала, родильный дом превратили в женский госпиталь, оставив под родильное отделение лишь один этаж, второй. Большую часть первого этажа занимала поликлиника, третий этаж — хирургическое отделение и четвертый — терапевтическое.

В палате номер двадцать три, на третьем этаже, где лежали раненые фронтовички, было тесно и душно — количество больных, как и в других палатах, превышало норму: вместо девяти здесь помещалось четырнадцать человек. Хотя форточки и окна регулярно открывались, в воздухе стоял тот характерный больничный запах, который никакими силами не выветрить и ничем не заглушить. Но больные этого не замечали, как не замечали многих других неудобств, с которыми сжились за годы войны.

В госпитале шла своя жизнь, и со стороны могло показаться, что она однообразна, что каждый новый день похож на предыдущий. В общем, конечно, так оно и было: ежедневно делались перевязки, кого-то оперировали, кто-то умирал, одни выписывались, других привозили. Но это — в общем. А если коснуться отдельных судеб…

Четырнадцать фронтовичек палаты номер двадцать три жили той особой госпитальной жизнью, когда у человека все на виду, когда каждый в палате знает о других буквально все, когда беда одного — общая беда и радость одного — общая радость.

* * *

…Вернувшись в палату из рентгеновского кабинета, Катя прошла на костылях к высокому окну, молча постояла, глядя на улицу. Внутреннее беспокойство не покидало ее: уж очень тщательно, со всех сторон, делали ей снимки больного колена. После операции прошло достаточно времени, чтобы восстановилась работа коленного сустава — именно на это и рассчитывали врачи, удаляя осколок. Но, видно, что-то там внутри было нарушено, возможно нерв поврежден, потому что нога не сгибалась, и ни специальные процедуры, ни массаж, ни упражнения не помогали.

За окном глухо шумела улица. Прямо по лужам, разбрызгивая колесами воду, ползли машины, в основном грузовики. У обочин грязный от городской копоти снег, наполовину съеденный водой, превратился в коричнево-серое месиво. Катя смотрела на ползущие машины и старалась отогнать мрачные мысли. Не так уж все плохо, нога все-таки цела. Так что ей, Кате, грех жаловаться.

— Ты чего, Атаман? Расстроилась?

Тася близко заглянула Кате в лицо, тонкие дуги бровей изогнулись, в глазах — тревога.

— Ничего, подружка! Вот гляжу — весна идет! — бодро ответила Катя. — Улицу запрудило… Море!

Ей стало совестно оттого, что, на какое-то время забыв о других, она заботилась о собственном здоровье, и Тася, которой в тысячу раз тяжелее, хотела успокоить ее. Нет, Тася не должна даже подозревать, что и у Кати бывают минуты слабости…

— Обед вроде? — прислушалась Катя к стуку тарелок в соседней палате.

В палату заглянула официантка Нюра, предупредила:

— Обедать, девочки! Сейчас несу! — И поспешила дальше, на кухню.

Как по команде, поднялась Света, закрыла книгу и, привычно отбросив со лба светлые волосы, торопливой походкой вышла из комнаты. Катя проводила ее пристальным взглядом, подумала: «Опять не позвонит домой, не решится…» И заранее огорчилась, зная, что так и будет.

Почти всем еду приносили в палату — и лежачим, и ходячим. Только две или три девушки обедали в столовой, в том числе и Света — из всей палаты она была самая дисциплинированная. Так, по крайней мере, считала Катя Куликова, или Катька Атаман, как прозвали ее в госпитале за лихой характер и командирскую хватку. А Катя отлично знала людей — недаром на войне она командовала стрелковой ротой и умела найти общий язык с десятками подчиненных ей солдат.

Ели больные лежа или сидя на своих койках-каталках. Эти легко передвигаемые каталки с мягкими колесиками на ножках девушки называли катафалками.

Лишь Тася садилась отдельно, за стол, придвинутый вплотную к окну, рядом с ней пристраивался кто-нибудь из девушек, чтобы кормить ее — сама она справиться не могла. Чаще других кормила ее Катя, и Тасе нравилось, когда эта внешне грубоватая, все на свете понимающая девушка занималась ею. С Катей можно было поговорить по душам, просто помолчать, можно было, наконец, поплакать или даже поругаться, не опасаясь, что ее доброе и чуткое отношение хоть сколько-нибудь изменится. Тася тянулась к ней не за утешением — Катя никого не жалела той ненужной жалостью, которая расслабляет и унижает человека, — а за моральной поддержкой, придающей силы и уверенность в себе.

Обычно Катя начинала с того, что старалась развеселить Тасю, от природы жизнерадостную и смешливую.

— Ну, подружка, и обед сегодня! — говорила она своим низким, глуховатым голосом. — Сам царь такого не едал!

Заглянув в тарелку, Тася весело удивлялась:

— Суп гороховый! Сколько дней одно и то же!

— Мудрые люди говорят: в горохе — сила. А цвет какой! У персидской княжны были шаровары такого цвета… Ты ешь, ешь! Скоро тебе снимут бинты, будешь учиться ложку держать…

— А я смогу? — спрашивала Тася и сама же отвечала: — Смогу. Правая у меня длиннее! Ты будешь меня учить? Только не выписывайся раньше, чем я, ладно?

— Ладно…

В палате, да и не только в палате, Катю уважали и слушались. Небольшого роста, коренастая и крепкая, она была похожа на мальчишку-подростка. Круглое веснушчатое лицо, коротко остриженные светлые с рыжинкой волосы, почти незаметные брови над золотисто-карими глазами. По возрасту едва ли старше остальных, Катя всеми командовала. Но делала это ненавязчиво, не потому, что ей нравилось командовать, а скорее по необходимости. Просто так уж получилось само собой, иначе было нельзя: с ней считались, делились горестями, спрашивали ее совета, искали поддержки и даже ожидали от нее твердых указаний, как решить ту или иную жизненную проблему. В свои неполные двадцать два года Катя уже многое пережила и перевидела. Отправившись на фронт в первые дни войны, она почти непрерывно находилась на передовой, в пехоте, была четыре раза ранена, имела несколько боевых наград.

В тот день, о котором идет речь, еще перед завтраком Тася попросила:

— Кать, ты меня сегодня покорми, а?

— Что за вопрос, подружка! — отозвалась Катя, заметившая, что утром Тася встала хмурая и неразговорчивая.

За завтраком Тася машинально, с отсутствующим видом проглатывала все, что давала ей Катя, молчала и напряженно думала. Катя не мешала ей думать, надеясь, что в конце концов Тася придет к